Записи последних лет все больше походят на заметки из записной книжки. Они представляют собой разрозненные мысли, слабо отражающие события дня и носящие обобщенный характер. Это скорее размышления об эпохе, философия современной истории, связанная с фактами посредством опущенных при рассуждении опосредующих звеньев: «Традиции основываются, как и почва отечества, из праха мертвых. – Все вырождается: и короли, и знать. – Всякая борьба – дело серьезное, она только тогда не безнравственна, когда ведется трагически, как борьба не на живот, а на смерть. – Дети традиций, дети нового духа» (с. 443–444).

Система речевых средств суворинской летописи ориентирована на повествовательную форму. Будь то рассказ о своем прошлом или экскурс в родословную, сообщение со слов очевидцев о ходынской трагедии или подробности частной жизни известных деятелей эпохи – слово в дневнике несет информативную нагрузку. В этом Суворин остается верен своему главному жанру – газетным новостям («4 марта 1902 г. Я журналист, не художник, не критик»). Динамика эпохи не оставляет времени для подробного анализа событий. А противоречия и конфликты настолько глубоки, что эстетическое сознание не в силах изобрести для их выражения адекватную форму. Поэтому в дневнике преобладает эстетика голого факта – слова, не нашедшего свой стилистический контекст, схваченного на лету ради его сугубо информативной ценности.

Правда, время от времени предпринимаются попытки ввести слово в аналитический или художественный контекст (отчет о ходынской трагедии, рассказ об убийстве Жохова), но они встречают сильное сопротивление материала, требующего более глубокого постижения с точки зрения его оригинальной стилевой организации. Дневниковый жанр оказывается непригодным для подобных экспериментов со словом. Ежедневный переход к новым событиям требует иного эстетического восприятия: например, после страниц о Ходынке идут театральные новости. Для введения этого материала в целостную стилистическую структуру требовалось более универсальное стилевое мышление, функцию которого не могла вытеснить «газетная» языковая модель с ее акцентом на прямом безоттеночном значении слова. Эта задача на рубеже веков не могла быть выполнена, потому что прежние стилистические каноны жанра не соответствовали характеру нового материала, проникшего в дневник. Камерный дневник начала XIX века и общественный дневника конца столетия содержали две полярные тенденции, которые нельзя было объединить.

Николай Георгиевич

ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ

Книга Н.Г. Гарина-Михайловского [58] «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову» – выдающийся образец дневниковой прозы, стоящий в одном ряду с такими шедеврами, как дневники С.П. Жихарева, A.B. Никитенко, С.А. Толстой.

Ведшийся как путевой журнал, материал был впоследствии обработан и издан отдельной книгой как полухудожественное, полудокументальное произведение. По основным жанровым признакам книга представляет собой классический дневник путешествий и в этом отношении родственна «Хронике русского» А.И. Тургенева, «Году в чужих краях» М.П. Погодина, а из художественно-документальных произведений – «Фрегату “Паллада”» И.А. Гончарова.

В отличие от других образцов жанра, дневник Гарина-Михайловского имел три функциональные составляющие. Прежде всего, это журнал подневных записей, в котором аккуратно фиксировались события дня и впечатления путешественника. С этой точки зрения дневник представляет собой жанр в «чистом» виде, не обремененный материалами специального содержания. Эту последнюю функцию выполнял другой, так называемый «технический дневник», ведшийся параллельно основному.

Вторая функция дневника, выходящая за традиционные жанровые рамки, – художественно-эстетическая. Писатель дал своей книге подзаголовок «Карандашом с натуры», подчеркнув таким образом эскизный характер материала. Однако в процессе обработки это свойство было утрачено и текст приобрел качество полноценного художественного произведения. Дневник читается как книга путешествий, в которой устранены все шероховатости записей, сделанных на привале, на остановке, на ходу и т. д. Хотя пометки о полевых условиях работы над материалом часто встречаются в дневнике, они воспринимаются не буквально, а скорее как художественный прием, необходимый автору для реалистического воссоздания картин жизни и путешествия.

Наконец третья функция гаринских записок – прагматическая. Наряду с «техническим дневником» данный материал предназначался для специалистов – географов, инженеров, этнографов. Огромный содержательный массив дневника относится к широкой области наук о земле и народонаселении. Здесь Гарин-Михайловский предстает перед нами первооткрывателем, смелым исследователем неведомых ранее племен и территорий. В этом отношении дневник также предназначался для читателей и поэтому был книгой полезной в прямом смысле слова.

Особенность гаринской книги, точнее мастерства ее автора, состояла в том, что все три функции переплетались в художественном целом произведения и не выделялись по отдельности. Напротив, писатель, подчеркивая своеобразие своей манеры, сетовал на недостаточно четкое разделение научного и вненаучного материала: «Воображаю, с каким раздражением и нетерпением какой-нибудь терпеливый географ будет читать мой дневник, в массе хлама выуживая нужные для него новые сведения» (т. 5, с. 237).

При всей оригинальности дневник Гарина-Михайловского сохраняет элементы жанровой формы и должен рассматриваться в ряду родственных ему образцов. Эта последняя книга путешествий уходящего века является еще и своего рода итогом развития жанра путевого дневника.

Хронотоп гаринского дневника – один из самых сложных в своем жанровом ряду. Его своеобразие обусловлено творческим методом писателя. При отборе материала автор вводит в текст записи не только события и впечатления дня, но и воспоминания о прежних путешествиях, мифы и сказки народов Дальнего Востока, выстраивает перспективу развития края на долгие годы вперед, сравнивает и сопоставляет европейскую и азиатскую цивилизации.

Существенное влияние на формирование пространственно-временной структуры дневника оказало творческое задание писателя. Он задавался не только прагматической целью исследовать территории, имевшие важное политическое и хозяйственно-экономическое значение для России, но и стремился постигнуть природный и духовный мир экзотических краев. Традиционные представления европейского человека о времени и пространстве во многих отношениях оказались непригодными для решения второй задачи, и Гарину приходилось по мере проникновения в глубь континента менять систему координат, привыкать к тем условностям, которые лежали в основании ориентальных культур.

Уже на первом этапе путешествия в повествование в форме локального хронотопа писатель вводит историческое время – пространство. Знакомые места вызывают у него воспоминания о более раннем путешествии: «Помню эти места, где проходит теперь железная дорога, в 1891 году, когда только производились изыскания. Здесь, в этой ровной, как ладонь, местности, царила тогда николаевская глушь, – полосатые шлагбаумы, желтые казенные дома, кувшинные, таинственные чиновничьи лица, старинный суд и весь распорядок николаевского времени <…> Я помню наше обратное возвращение тогда» (с. 11); «Я сижу у окна и вспоминаю прежние свои поездки по этим местам» (с. 13); «Иные картины встают, когда вспоминается Иртыш к югу от Омска» (с. 14).

На первый взгляд может показаться, что воспоминания содержательно отделены от основной линии повествования, не образуют с ней органического целого. Однако из дальнейших записей становится понятно, что Гарин проживает историческое время так же, как и текущее. Встроенность прошлого в современность является способом художественного мышления писателя в дневнике.

Знакомые места вызывают у Гарина-путешественника не только воспоминания. Воображение рисует эти места преображенными, а народы – ассимилированными новыми условиями жизни и быта. Временная перспектива, таким образом, открывает в дневнике новый план повествования. Гарин устремляет свой взор в будущее, но не как писатель-фантаст, а исходя из реалистичных расчетов. Три формы времени образуют единую линию, которая представляется тенденцией исторического развития: «И несомненным здесь станет только одно: что, когда в нации возродится атрофированная теперь способность к мышлению, а с ней и творчество, китайцы обещают, при их любви к труду и энергии, очень много <…> Но, вероятно, это произойдет тогда, когда и само слово: китаец, немец, француз – в мировом хозяйстве уже потеряет свое прежнее национальное значение <…>» (с. 331–332); «Да, Восток – сочетание догнивающего конца с каким-то началом, какой-то зарей той жизни, о которой только может еще мечтать самый смелый идеалист наших дней» (с. 362).